перевод с английского, оригинал

В начале 2010 годов я стал одной из мишеней полицейского рейда, направленного на борьбу с детской порнографией в моей западноевропейской стране. Причина, по которой они пришли ко мне, заключалась в том, что я сохранил несколько эротических фотографий девочек в личный веб-альбом. Фотографии были просмотрены модератором сайта и помечены как потенциально незаконные. По этой причине модератор заблокировал мою учётную запись и обратился в полицию, сотрудники которой добавили в меня в длинный список адресов для проверки. Судья решил назначить мне условное наказание, поскольку загруженные мной изображения были "не столь серьёзными". В процессе рейда полиция подтвердила, что ставшие предметом расследования материалы относятся к категории мягких эротических изображений. Коллекция содержала в основном фотографии девочек в одежде и несколько обнажённых фото. Там не было ни изображений половых актов, ни половых органов крупным планом, никакого садизма или жестокости. Большинство из моделей на фото улыбались, выглядели изумлёнными или счастливыми, и полицейские сказали, что эти материалы сняты с согласия моделей, большинству из которых нравилось участвовать в этом. Они признались, что подобного рода материалы раньше были совершенно легальны в нашей стране. Но всё поменялось и теперь детской порнографией в их понимании считаются даже портретные фото одетых девочек с косметикой на лице или эротические фото выглядящих сильно моложе своего возраста совершеннолетних моделей.

Они конфисковали мой компьютер и несколько десятков компакт-дисков, но не сочли необходимым арестовывать меня или обыскивать весь дом. Спустя два месяца я был вынужден подписать договор, согласно которому соглашался пройти амбулаторное психиатрическое лечение в назначенной судом клинике. Мне не разрешалось самому выбрать стороннего психотерапевта или сексолога, я был обязан соглашаться на то, что они мне навязали.

На всё это пришлось согласится, потому что альтернативой было публичное судебное разбирательство, способное серьёзно повлиять на мою жизнь.

Патологизация

Оказавшись в клинике, я вскоре понял, что любой пациент с педосексуальными чувствами автоматически рассматривается как психически больной. В моём конкретном случае эти чувства, по мнению врачей, были якобы связаны с задержкой эмоционального, социального и сексуального развития в результате одного из расстройств аутистического спектра, а именно синдрома Аспергера. Мне пришлось проходить длинные и нудные тесты, не подтвердившие эти диагностические предположения, но на меня всё равно повесили ярлык "аутичный". Самое смешное, что во время групповых занятий я доказал ошибочность этого диагноза, демонстрируя более высокий (а не пониженный) социальный интеллект и эмпатию по отношению к другим участникам терапевтической группы. В итоге доктора открыто признали этот факт, но так и не поменяли свой диагноз. Точнее говоря, у меня не было ни одной из типичных определяющих характеристик синдрома Аспергера, такого как проблемы с развитием в детстве, высокая чувствительность к сенсорным раздражителям, навязчивое отвращение к беспорядку, слабое понимание социальных ситуаций, недостаточный эмоциональный интеллект, ограниченная эмоциональная жизнь, трудности с переменами в жизни или странная захваченность необычными увлечениями. Продемонстрированные мной характеристики, такие как относительно высокий интеллект, интроверсия или заниженные моторные навыки не были определяющими и были присущи многим талантливым людям, не страдавшим расстройствами аутистического спектра. (По окончании этого "курса терапии" я прочёл, что на многих интеллектуально одарённых пациентов не церемонясь вешают ярлык страдающих такого рода расстройствами и это даже стало своего рода модой в психиатрических клиниках.)

Показалось даже, что они были весьма расстроены, когда я продемонстрировал бессмысленность их доводов в пользу аутизма. Кроме того, они были склонны игнорировать крайне отпугивающие условия терапии и отказывались признавать, что всё это явно сказывается на качестве моей работы в целом. Они не согласились с очевидным фактом, что многие пациенты в таких условиях будут показывать результаты хуже ожидаемых, а незначительные ошибки могут быть результатом стресса, а не очевидными признаками, что со мной что-то не так (помимо педосексуального "расстройства").

Складывалось впечатление, что они обследовали меня ещё до нашей первой встречи, и пытались трактовать полученные ими данные как однозначно подтверждающие их выдуманный диагноз, хотя были все основания однозначно считать его не подтвердившимся.

Это было весьма шокирующим, поскольку создало у меня впечатление, что им не было никакого дела до моего представления о самом себе. Они даже не придали никакого значения, что поставленный мне синдром Аспергера противоречит тому, что я считаю одной из наилучшим образом развитых у меня психологических черт - способности к эмпатии. Вместо поддержки они были решительны в навязывании мне своих предрассудков. Лишь по той причине, что я старался сохранять спокойствие и вести себя вежливо, меня не обязали посещать сеансы так называемого психологического обучения для пациентов с аутизмом.

С учётом сексуального характера совершённого мной деяния, тот факт, что я считал этически допустимыми материалы эротического характера, снятые с согласия моделей, дало им основание считать меня страдающим от аутизма. С их точки зрения, я был обязан осознать, что у детей и молодёжи до 23 лет (когда мозг полностью развился) непременно отсутствует возможность понимать долговременные последствия своего участия в этих съёмках.

Я возразил, что хотя у них есть право винить меня в недооценке порицания со стороны общества всех видов детской эротики и недооценки шумихи, способной повлиять на снимавшихся детей в долгосрочной перспективе, это не означает, что я не способен к эмпатии. Я просто считал, что общество всё же слегка более терпимо к такому материалу, и согласился с тем, что если общественное восприятие эротических изображений стало крайне негативным, это означает, что оно могло подорвать представление о самом себе у юных моделей.

Я заключил, что эротические фотографии должны вновь стать легальными, как только общество станет к этому более терпимым. С того момента производство таких материалов должно происходить с соблюдением ряда строгих условий и быть под государственным контролем, чтобы эффективно предотвращать недопустимое обращение и эксплуатацию.

Было хорошо заметно, что у клиники были трудности при работе со мной. Я не попадал в их стандартные категории, поскольку у меня не было каких-либо важных социальных, финансовых, компульсивных или посттравматических симптомов, а моё преступление было ограничено исключительно тем, что я считал морально допустимым. Единственной реальной причиной, по которой я посещал сеансы в этой клинике, был подписанный мной договор. Несмотря на всё это они продолжали выискивать хоть что-то, что подтвердит наличие у меня серьёзных проблем.

Они даже не выделяли такую диагностическую категорию как "педофилия без тяжёлых психиатрических предпосылок" и в конечном счёте признали, что более строгое законодательство, возможно, потребует от них этого, потому что с той поры многие педофилы с небольшим интересом исключительно к мягким эротическим изображениям вдруг начнут считаться реальными преступниками, действительно нуждающимися в терапии.

Всё это предсказуемо оказалось для меня унизительным, обесчеловечивающим и отстраняющим. Я прошёл через большое количество страхов, тревог и опасений, и пережил зловещие ночные кошмары.

В рамках моей группы я был единственным, кому не пришлось проходить дополнительную терапию по завершении групповых сеансов, но мне об этом сообщили только в самый последний момент.

К другим членам моей группы отношение было в целом ещё более жёстким и я им очень сочувствовал, выражая это в критических замечаниях и словах поддержки. Это сделало меня весьма популярным среди остальных членов группы и по прошествии времени даже сами психотерапевты признавали, что мои слова были во многом справедливы.

Условия, способствующие замешательству

Отношение персонала клиники к пациентам было пропитано неоднозначностью. Все, включая докторов, обращались друг к другу по имени. На первый взгляд было много возможностей для личных признаний и спонтанных реакций. Однако эта атмосфера была лишь видимой. Всё, что вы сказали, могло и часто использовалось для всё большей патологизации вашей конкретной ситуации.

В это включались положительные черты и переживания, которые истолковывались докторами как признаки эгоистичной или склонной к преступлениям личности. Терапевты почти не интересовались предысторией преступлений и пытались свести их к стандартным шаблонам. Они даже заставляли нас отказаться от позитивных или нейтральных слов, таких как "любопытство" или "модели" и требовали использовать негативные альтернативы.

Некоторые из специалистов относились к нам с добротой и поддержкой, однако, всё, что пациент сказал своему доктору, становилось известно всему коллективу. Это особенно расстраивало, если доктор составлял свой отчёт небрежно или допускал ошибки.

Кроме того, тот психотерапевт, который во время одного сеанса хорошо относился к пациенту, мог во время следующего сеанса вести себя жёстко и отстранённо.

Для меня результатом всего этого было ощущение потерянности, замешательства и опасности с самого первого дня нахождения там и трудность в сокрытии моих настоящих ощущений, в основном негативных.

Ещё одним фактором, способствующим замешательству, было отношение нашего главного психотерапевта к эротике и отношениям. Она не принимала тот факт, что эротические съёмки и межпоколенные близкие отношения могут быть добровольными с точки зрения ребёнка и была убеждена, что они являются неизменно опасными по определению. Она даже заявляла, что это справедливо даже для несовершеннолетних старше 16 лет. По её мнению, любой человек, интересующихся старшими подростками этого возраста, непременно страдает от тяжёлого психиатрического расстройства, а любой несовершеннолетний, интересующийся взрослым, также нуждается в лечении. В целом анализ личной истории пациентов был весьма стереотипным и поверхностным, доктора были больше заинтересованы в подтверждении своих предрассудков, чем в понимании конкретного члена группы. Также они притворялись как будто понимают наши чувства, пытаясь вообразить, как бы они сами поступили в конкретной ситуации, хотя никто из докторов не демонстрировал признаков педосексуального интереса. Если наши реакции отличались от их воображаемых реакций, нас считали больными. С точки зрения тяжести преступлений, психотерапевты старались создать ясное впечатление, что просмотр эротики по сути не отличается от просмотра жёсткого детского порно и косвенно связан с изнасилованием детей. Они также хотели заставить нас поверить, что процент рецидива очень большой, в то время как это совершенно неверно.

Доктора поощряли нас давать подробные описания совершённых "преступлений", при всём при этом доходя почти до истерики, если мы упоминали имена фотографов, таких как Гамильтон, поскольку это могло ввести в искушение других членов группы.

Следственная идеология

По словам сотрудников следственных органов, с которыми я встречался, вся детская эротика стала в нашей стране незаконной, поскольку теперь мы узнали, что дети не могут управляться с сексуальностью в ответственной и безобидной манере, даже в контексте эротических съёмок. Поэтому их надлежит защищать от любых проявлений сексуальности, особенно с участием взрослых.

Эту идеологию разделяли даже добросердечные терапевты и сомнения в ней трактовались как очевидный признак психического расстройства. Все они вели себя так, как будто дискуссия на предмет педосексуальных отношений навсегда закрыта и любая интимная близость между взрослыми и детьми ни при каких условиях не может быть невинной или безобидной, а о положительном результате и речи быть не может.

Мой основной доктор считал, что участие в эротических съёмках никогда не бывает добровольным и всегда присутствует определённая доля принуждения. Даже конфисковавшие мой компьютер полицейские имели более умеренный взгляд.

Любой вид сексуального влечения к детям сам по себе рассматривался как патология наряду с влечением ребёнка к взрослому.

Если они и признавали существование детского эксгибиционизма, то считали его исключительно симптомом психического заболевания. Нормальные, психологически здоровые дети по их словам никогда не принимают участия в эротических съёмках.

Это также означало, что любой оправдывающий мягкое порно прибегает к очевидной рационализации и движим лишь безжалостной страстью.

Нам не разрешалось указывать на ошибочность этих предрассудков и вместо этого надлежало впитать убеждение, что все виды интимной близости с реальным ребёнком являются аморальными по определению. Любой участвующий в таких отношениях, по их словам, ведёт себя эгоистично или не обладает и минимальной способностью к эмпатии.